Никита Кирсанов. "Семья декабриста И.А. Анненкова" (часть 1).

Анненковы - старинный дворянский род, ведущий свои истоки к XV веку. К середине XVIII века у Никанора Ивановича Анненкова, деда будущего декабриста, были владения с тысячами крепостных крестьян в Нижегородской, Симбирской и Пензенской губерниях. После смерти Н.И. Анненкова земли были разделены между тремя его сыновьями: Николаем (1764-28.03.1839), Аркадием (ск. 29.07.1797) и Александром. Младший Александр стал наследником нижегородских поместий: Пузской слободы в Лукояновском уезде, села Вазьян, деревень Озерки, Большая Печёрка, Неледино в Арзамасском уезде (ныне Вадский и Шатковский районы), деревни Борцово в Нижегородском уезде (ныне Дальнеконстантиновский район).

Александр Никанорович, отец декабриста, капитан лейб-гвардии Преображенского полка, выйдя в отставку, жил в Нижнем Новгороде и служил советником Нижегородской гражданской палаты. В дальнейшем он переехал в Москву, где и умер в 1803 г.

Неизвестный художник. Портрет Александра Никаноровича Анненкова. Начало 1800-х гг.

Мать Ивана Александровича, Анна Ивановна, была дочерью иркутского генерал-губернатора И.В. Якобия. После смерти отца и мужа, она стала наследницей огромного состояния в пять тысяч крепостных крестьян, земельных угодий в пяти губерниях России и двух каменных домов в Москве.

Названный в честь деда по материнской линии, Иван Александрович Анненков родился 5 марта 1802 г. Он получил традиционное домашнее образование, а в 1817-1819 гг. посещал лекции в Московском университете (курса не окончил). По сдаче экзамена при Главном штабе, 10 августа 1819 г. поступил юнкером в службу в Кавалергардский полк.

Немногословный, несколько медлительный, близорукий, но прямодушный и знающий цену словам и обещаниям, И.А. Анненков быстро приобрёл друзей в полку, среди которых было и немало будущих декабристов: П.Н. Свистунов, А.М. Муравьёв, Ф.Ф. Вадковский... Член же Южного тайного общества А.В. Поджио, вообще жил в его доме.

1 ноября 1819 г. И.А. Анненков был произведён в эстандарт-юнкеры, 21 декабря того же года - в корнеты, и, наконец, 13 марта 1823 г. был повышен в звании до поручика.

В 1824 г. Иван Александрович был принят П.И. Пестелем в Петербургский филиал Южного общества. Пользуясь полным доварием товарищей, Анненков участвовал и в деятельности Северного общества, активно обсуждая программные документы северян, но при этом оставаясь ярым приверженцем "Русской правды" П.И. Пестеля.

В декабрьском вооружённом восстании И.А. Анненкову отводилась немаловажная роль: он должен был привести гвардейский Кавалергардский полк на Сенатскую площадь. За два дня до восстания, Анненков доложил начальнику штаба заговорщиков Е.П. Оболенскому, что кавалергарды не готовы к выступлению и вряд ли он их сможет убедить поддрежать восставшие полки. Так и получилось. Анненков был на Сенатской площади 14 декабря 1825 г., но, увы, по противоположную сторону от своих товарищей. Его взвод прикрывал орудия бригады полковника Неслуховского, который "забыл" взять на площадь боевые заряды.

После разгрома восстания на Сенатской площади, названный на допросе кем-то из декабристов, И.А. Анненков был арестован в казармах полка. Поначалу ему удалось скрывать свою принадлежность к восставшим, но из показаний В.С. Толстого и М.И. Муравьёва-Апостола, стала известна роль Анненкова в тайном обществе. Он был осуждён по II разряду к 20 годам каторги, лишению чинов и дворянства, и к пожизненному поселению в Сибири. Позже, в результате конфирмации, срок каторги был сокращён до 15 лет. 10 октября 1826 г., закованным в кандалы, Анненков отправляется в Сибирь (приметы: рост 2 аршина 7 7/8 вершков, "лицо белое, продолговатое, глаза голубые, близорук, нос длинный, широковат, волосы на голове и бровях тёмно-русые").

За полгода до восстания Иван Александрович знакомится с дочерью наполеоновского офицера - Жанеттой Поль (р. 9 июня 1800 г.), приехавшей в Москву под вымышленным именем Полина (Паулина) Гёбль в качестве модистки на работу в торговый дом Дюманси. Летом молодые люди встретились на ярмарке в Пензе. Иван Александрович прибыл туда "ремонтером" - заниматься закупкой лошадей для полка. Полина приехала вместе с магазином Дюманси. В Симбирской, Пензенской и Нижегородской губерниях у Анненковых были имения, и молодые, под видом объезда их совершили краткое путешествие. В одной из своих деревень, Иван Александрович договорился со священником и нашёл свидетелей, чтобы обвенчаться с Полиной, но она, боясь гнева Анны Ивановны, отказалась от обряда. Позже, в своих воспоминаниях, Полина напишет: "Иван Александрович не переставал меня преследовать и настоятельно требовал обещания выйти за него замуж, но я желала, чтобы он предварительно выхлопотал на женитьбу согласие своей матери, что было весьма нелегко сделать, так как мать его была известна как женщина в высшей степени надменная, гордая и совершенно бессердечная. Вся Москва знала Анну Ивановну Анненкову, окружённую постоянно необыкновенною, сказочною пышностью... Французы мне рассказывали про неё. И те, которые принимали во мне участие, были уверены, что эта недоступная, спесивая женщина восстанет против брака своего сына с бедною девушкою". Вспыхнувшая страсть, переходит в глубокое чувство. В Москву они вернулись в ноябре 1825 г.

14-е декабря перевернуло все их планы и мечты. Иван Александрович арестован и заключён в Петропавловскую крепость, а Полина осталась одна, без средств, ждущей ребёнка. 11 апреля 1826 г. родилась девочка, которую назвали Сашенькой.

Жизнь вынудила её обратиться к матери Анненкова. Анна Ивановна холодно встретила молодую француженку. Не её просьбу организовать побег сыну, она наотрез отказала: "Он должен покориться судьбе", - заявила "Якобиха" (так называли её между собой москвичи) безапелляционно. Узнав, что Полина хочет ехать за сыном в Сибирь, она принялась её отговаривать, но та была непреклонна. Денег, однако, Полине дала.

Эдмон Пьер Мартен. Портрет Анны Ивановны Анненковой. 1820-е гг.

Гёбль борется за своё счастье. Она едет в Вязьму, где проходили маневры войск под личным наблюдением Николая I и с большим трудом получает разрешение отправиться вслед за женихом. В Москве у Анны Ивановны, Полина оставляет маленькую Сашеньку. Безумно тягостно было расставание с дочерью, но везти её в Сибирь, было ещё большим безумием. К тому же жёнам декабристов, следующих за своими мужьями в Сибирь, категорически запрещалось брать с собой детей. Расставаясь, Полина даже не могла представить, что встретятся они только через 24 года, в 1850-м. Александра Ивановна Теплова, приедет с детьми в Тобольск и Иван Александрович Анненков впервые там увидит свою старшую дочь.

Почти без средств, не зная русского языка, которого она до конца дней своих так и не выучила, Полина Гёбль добирается до Читы. Там в деревянной Михайло-Архангельской церкви, сохранившейся до наших дней, она венчается с Иваном Александровичем. Только на время венчания с жениха сняли кандалы.

Все годы каторги, Прасковья Егоровна, так она стала официально именоваться после венчания, жила рядом с тюремным острогом, а с 1836 года жила с Иваном Александровичем на поселении, вначале в селе Бельском Иркутской губернии, а затем в Туринске и Тобольске, стойко перенося все тяготы и невзгоды.

В 1830 г. декабристов перевели из Читы в Петровский завод. Жёны выехали раньше, чтобы обжить новое место. Прасковья Егоровна проделала этот путь вместе с детьми - полуторогодовалой Аннушкой (16.03.1829-16.06.1833) и трёхмесячной малышкой Оленькой (р. 19.05.1830), которая сильно хворала. "Мудрено тебе вообразить, - писал И.И. Пущин Н.А. Бестужеву в сентябре 1854 г. из Ялуторовска, - что Оленька, которую грудным ребёнком везли из Читы в Петровское, теперь женщина 24 лет - очень милая и добрая".

Тёплое и заботливое отношение друзей родителей, сопровождало Оленьку Анненкову на всём трудном пути её детства. Она помнила и тюрьму, и суровую жизнь в Бельском - первые два года после выхода из каторги на поселение. Больше возможностей открылось перед девочкой после переезда родителей в Западную Сибирь, в Туринск. "Дочь их (Анненковых. - Н.К.), прелестное девятилетнее дитя почти ежедневно приходит к нам брать у меня урок музыки, а у матушки - французского языка. Она такая кроткая и приветливая, такая рассудительная, что видеть её и заниматься с нею - одно удовольствие", - писала Камилла Петровна Ивашева родственникам.

С 1839 г. И.А. Анненкову было разрешено служить канцеляристом четвёртого разряда в земском суде, а в 1841 г. семья переехала в Тобольск. Сыновья Анненковых Иван (8.11.1835-1886) и Николай (15.12.1838-29.08.1870) учились здесь в гимназии, дочери Ольга и Наталья (28.06.1842-1894) получали домашнее образование. Ольга сдружилась с Машей Францевой, дочерью близкого знакомого декабристов чиновника Д.И. Францева, и вместе с нею помогала старшим в делах женских ланкастерских училищ. Сдержанная и отзывчивая девушка пользовалась доверием и старших женщин, особенно сблизилась она с Натальей Дмитриевной Фонвизиной, женой декабриста М.А. Фонвизина.

Ольге Ивановне не исполнилось ещё двадцати лет, когда в январе 1850 г. в Тобольск привезли под конвоем петрашевцев. Вместе со своей матерью и Н.Д. Фонвизиной она оказалась в числе тех, кто поддержал Ф.М. Достоевского в первые дни сибирской неволи. Об этой поддержке Фёдор Михайлович сообщал брату в первом после каторги письме: "Скажу только, что участие, живейшая симпатия почти целым счастьем наградили нас. Ссыльные старого времени (т.е. не они, а жёны их) заботились об нас как о родне. Что за чудные души, испытанные 25-летним горем и самоотвержением. Мы видели их мельком, ибо нас держали строго. Но они присылалми нам пищу, одежду, утешали и ободряли нас. Я, поехавший налегке, не взывши даже своего платья, раскаялся в этом... мне даже прислали платья". И позднее - ещё об этом: "При вступлении в острог у меня было несколько денег, в руках с собой было немного, из опасения, чтоб не отобрали, но на всякий случай было спрятано, то есть заклеено, в переплёте Евангелия, которое можно было нести в острог, несколько рублей. Эту книгу, с заклеенными в ней деньгами, подарили мне ещё в Тобольске те, которые тоже страдали в ссылке и считали время её уже десятилетиями и которые во всяком несчастном уже давно привыкли видеть брата".

Известно, что Достоевский хранил это Евангелие всю жизнь, читал в день смерти и передал сыну. Рассказывая о последних часах мужа, Анна Григорьевна Достоевская называла в своих воспоминаниях Ольгу Ивановну Анненкову и её мать в числе тех, с кем виделся Фёдор Михайлович в Тобольске.

"Я всегда буду помнить, что с самого прибытия моего в Сибирь, вы и всё превосходное семейство ваше брали и во мне, и в товарищах моих по несчастью полное и искреннее участие. Я не могу вспомнить об этом без особенного, утешительного чувства и, кажется, никогда не забуду", - так писал Фёдор Михайлович старшей Анненковой в октябре 1855 г. из Семипалатинска.

Жизнь самих Анненковых в тобольской ссылке была далеко не безмятежна, хотя внешне достаточно благополучна по сравнению с их первым сибирским десятилетием. Старший сын Владимир (18 или 28.10.1831-27.10.1898) в 1850 г. поступил на гражданскую службу. Потихоньку наблюдался карьерный рост и у самого Ивана Александровича. Но вскоре после прибытия петрашевцев, они пережили волнения и неприятности. Связано это было с поездкой Ольги в Ялуторовск, когда власти заставили их остро ощутить бесправное положение даже второго поколения в семьях декабристов. К этому времени И.А. Анненков занимал должность коллежского регистратора и исполнял должность заместителя тобольского приказа о ссыльных. 23 сентября 1850 г. ему был вручен пакет от тобольского гражданского губернатора К.Ф. Энгельке под грифом "секретно":

"Милостивый Государь, Иван Александрович! Приложенное при сем письмо к Вашей дочери, Ольге Ивановне, покорнейше прошу вручить ей и принять уверение в моём совершенном почтении.

Карл Энгельке".

"Милостивая Государыня Ольга Ивановна! По предписанию Его Сиятельства, г. генерал-губернатора Западной Сибири, покорнейши прошу отозваться мне: на каком основании Вы изволили отлучаться из Тобольска в Ялуторовск, не спросив на это разрешения начальства и, как только такое разрешение даётся только по особенно уважительным причинам, то с какою целью эта поездка предпринята была Вами и с кем именно?

Ответ Ваш не угодно ли будет доставить ко мне с надписью секретно, в собственные руки.

Примите милостивая государыня уверение в моём к Вам почтении.

Карл Энгельке".

Вежливость Энгельке не скрывала полицейского характера вопроса. Ольга Анненкова не ответила губернатору. Вместо неё ответил отец. Он сухо объяснил, что ознакомился с письмом к дочери и не передал его. "Дочь моя не могла бы сама собою без моего пособия отвечать на вопросы Вашего Превосходительства потому, что не поняла бы официального слога Вашего письма и причин, по которым местное Начальство признаёт нужным лишать её свободы, предоставленной всем и на основании общих законоположений. Чтоб сделать их понятными для неё, понадобилось бы объяснять ей моё положение и коснуться нескольких политических событий, имевших влияние на мою жизнь, которые, к несчастью, отражаются теперь и на ней, невинной жертве, что я желал всегда избегнуть... Она отлучилась из Тобольска для прогулки с дозволения своей матери, ездила в Ялуторовск без всякой политической цели, могу Вас уверить в том, единственно для развлечения, в обществе г-ж Муравьёвой (жены декабриста А.М. Муравьёва. - Н.К.) и Фон-Визиной, которые пригласили её с собою".

Тобольская и Ялуторовская колонии декабристов, связанные теснейшими дружескими узами, постоянно сообщались между собою, используя неофициальные каналы для передачи писем, книг, посылок. Для властей поездка трёх женщин была не только нарушением режима ссыльных, но и нежелательным контактом с ялуторовскими декабристами. Разумеется, Ольга участвовала в этом, как и в посещении петрашевцев в тюрьме, с полным осознанием всех обстоятельств.

Вскоре выяснилось, что генерал-губернатор Западной Сибири князь П.Д. Горчаков донёс в Петербург о поездке в Ялуторовск. В начале 1850 г. Наталья Дмитриевна Фонвизина обратилась к Горчакову с просьбой о смягчении положения петрашевцев Достоевского и С.Ф. Дурова; она надеялась тогда ещё на добрые отношения, сложившиеся ранее у Фонвизиных с семьёй генерал-губернатора (жена его приходилась Фонвизиной родственницей). Но тут разыгралась история с делом о наследстве, решённым советником Тобольского губернского правления Д.И. Францевым не в пользу князя. В этом процессе Горчаков выступал против собственных дочерей, которые, потеряв недавно мать, сохраняли тёплые отношения с Натальей Дмитриевной. Раздажённый генерал-губернатор занял сугубо официальную позицию в отношении тобольских декабристов.

"Вследствии отношения к г-ну шефу Корпуса жандармов г. генерал-губернатору Западной Сибири, - писал в ноябре 1850 г. Энгельке, обращаясь снова к И.А. Анненкову, - которым он доводил до сведения графа Орлова (шефа жандармов. - Н.К.) о поездке г-ж Фон-Визиной, Муравьёвой и Вашей дочери Ольги в Ялуторовск, г. управляющий III-им отделением собственной его величества канцелярии, от 12 минувшего октября за № 2087, сообщил его сиятельству князю Петру Дмитриевичу (Горчакову. - Н.К.), что обстоятельство это за отсутствием графа Алексея Фёдоровича (Орлова. - Н.К.) предоставлено было на усмотрение г. военного министра, и его светлость, признав Фон-Визину, Муравьёву и Вашу дочь виноватыми в самовольной отлучке с места жительства, изволили приказать сделать им за их неуместный поступок строгое внушение.

Будучи сам поставлен в известность предписанием г. генерал-губернатора от 5 сего ноября за № 136, я покорнейши прошу Вас объявить о таком отзыве г. военного министра дочери Вашей и об исполнении мне письменно донести".

Эдмон Пьер Мартен. Портрет Ивана Варфоломеевича Якобия. 1820-е гг.

Наверху сочли усердие Горчакова излишними и ограничились внушением. Но генерал-губернатор и тобольский полицмейстер не унялись и продолжали ещё некоторое время изводить тобольскую колонию ограничениями и придирками. "Теперь ты знаешь уже, что ялуторовская поездка произвела кутерьму, которая имела важные для всех нас последствия, так что вызвала меня на крайние меры, - писала Н.Д. Фонвизина ялуторовскому протоиерею С.Я. Знаменскому. - Но князь не унялся, несмотря на уведомление моё, что просила и жду правил из Петербурга, он собрал откуда-то и присочинил свои правила, где называет нас жёнами государственных преступников и ещё ссыльнокаторжных, тогда как недавно, по предписанию из Петербурга, с наших брали подписки, чтобы им не называться так, а состоящими под надзором полиции для неслужащих, а для служащих по чину или месту, занимаемому в службе, вследствие чего и сам князь в предписании губернатору о запрещении мне ехать на воды величает меня супругою состоящего под надзором полиции. Эту бумагу его с прочими документами я отправила к графу Орлову. Теперь вздумал браниться, я думаю, для того и правила выдал, чтобы при чтении их полицмейстер бранил нас в глаза. Я не допустила его себе читать, именно потому, что ожидала какого-нибудь ответа на моё послание в С.-Петербург. Но что всего милее, хотели с нас брать подписки, что будем исполнять по правилам; а полицмейстер - ужасная дрянь, так настроен, что следит всюду, а за город и выпускать нас не велено". Такова была обстановка в Тобольске в ноябре 1850 года...

Конфликт с генерал-губернатором исключил возможность существенно повлиять через высшую местную власть на положение петрашевцев, находящихся в Омске. Оставался путь конкретной повседневной помощи и опеки, на который и стали семьи декабристов и их друзья. Для Ольги Анненковой вскоре появилась возможность подключиться к этому непосредственно в Омске.

В марте 1851 г. Ольга Ивановна и Фонвизина читали "Бедных людей" Достоевского. Книгу прислал Наталье Дмитриевне С.Я. Знаменский. Так продолжалось знакомство, начавшееся в тобольской пересыльной тюрьме. В это время все уже знали о предстоящем, в связи с замужеством, переезде всеобщей любимицы - Оленьки. "После пасхи ожидаю опять новобрачных: Оленька Анненкова выходит замуж за омского инженерного офицера Иванова, после свадьбы обещают заехать в дом Бронникова, а хозяину дома это и любо", - писал И.И. Пущин Г.С. Батенькову 5 марта 1851 г.

Константин Иванович Иванов (1822-2.04.1887), муж О.И. Анненковой, был однокашником Ф.М. Достоевского по инженерному корпусу; он закончил в 1844 г. (на год позже писателя) нижний офицерский класс с чином прапорщика и был направлен в полевые инженеры. Учась на смежных курсах, они, разумеется, были знакомы. Да и пишет Достоевский о нём брату Михаилу в первом после каторги письме как о знакомом.

Фраза в "Записках из Мёртвого дома" о служивших "в том городе" знакомых и "давнишних школьных товарищах" автора, с которыми он возобновил "сношения", имеет прямое отношение к Иванову.

Когда Достоевского привезли в Омск, Иванов, военный инженер в чине подпоручика, служил там адъютантом генерал-майора Бориславского - начальника инженеров Сибирского отдельного корпуса.

В журналах (протоколах) Совета Главного Управления Западной Сибири, содержится ряд документов, позволяющих представить характер службы Константина Ивановича. Его нередко командировали в другие города Западной Сибири в связи со строительством или ремонтом казённых зданий военного ведомства, для инспектирования, разработки строительных смет и пр. Предоставляемые им рапорты содержали конкретные технические предложения по строительству и ремонту, в которых сочеталась хорошая профессиональная подготовка с чётким и безупречно честным (злоупотреблений в этой области в Сибири, впрочем, как и сейчас, было немало) подходом к делу.

Частые и длительные поездки, особенно в Тобольск, сделали возможным знакомство Константина Ивановича с декабристами. Молодой инженер органично вошёл в их круг. Об этом свидетельствуют, в частности, его контакты с И.И. Пущиным. Он бывал у Пущина в Ялуторовске и без Ольги Ивановны, а уехав из Сибири, переписывался с Иваном Ивановичем: "Опять пришла почта, принесла одно только письмо от Константина Ивановича из Кронштадта... Кронштадт Иванов укрепляет неутомимо - говорит, что три месяца работает как никогда. Иногда едва успевает пообедать". Сохранились письма К.И. Иванова к декабристу П.Н. Свистунову 1857 года, наполненные заботами декабристской "артели", связями вернувшихся из Сибири семей ссыльных.

В ведении начальника инженерной команды Бориславского состояли и арестантские работы. В качестве его адъютанта Константин Иванович мог в некоторой степени влиять на выбор работ, в которые назначили Достоевского и Дурова, а в исключительных случаях даже организовать их встречи вне острога под предлогом фиктивных поручений. Именно так была устроена встреча Фёдора Михайловича с Евгением Ивановичем Якушкиным - сыном декабриста И.Д. Якушкина, приехавшим в Сибирь по делам Межевого корпуса, где он служил. В Омске младший Якушкин остановился у К.И. Иванова. Достоевского на другой же день привёл конвойный чистить снег во дворе казённого дома, где жили Ивановы. "Снега, конечно, он не чистил, а всё утро провёл со мной, - писал много лет спустя об этой встрече Е.И. Якушкин. - Помню, что на меня страшно грустное впечатление произвёл вид вошедшего в комнату Достоевского в арестантском платье, в оковах, с исхудалым лицом, носившем следы сильной болезни. Есть известные положения, в которых люди сходятся тот час же. Через несколько минут мы говорили, как старые знакомые. Говорили о том, что делается в России, о текущей русской литературе. Он расспрашивал о некоторых вновь появившихся писателях, говорил о своём тяжёлом положении в арестантских ротах. Тут же написал он письмо брату, которое я и доставил по возвращении моём в Петербург".

Рассказывая в "Записках из Мёртвого дома" о том, как он вместе с поляком Богуславским ходили в течение трёх месяцев из острога в инженерную канцелярию в качестве писарей, Фёдор Михайлович заметил: "Из инженеров были люди (из них особенно один), очень нам симпатизировавшие". 22 февраля 1854 г. Достоевский написал своему брату слова, которые могут служить ключом к оценке омских контактов писателя. Это связано с именем Константина Ивановича: "Если б не нашёл здесь людей, я бы погиб совершенно. К.И. Иванов был мне как брат родной. Он сделал для меня всё, что мог. Я должен ему деньги. Если он будет в Петербурге, благодари его. Я должен ему рублей 25 серебром. Но чем заплатить за то радушие, всегдашнюю готовность исполнить всякую просьбу, внимание и заботливость как о родном брате. И не один он! Брат, на свете очень много благородных людей". Последняя пылкая фраза в устах человека глубокого и замкнутого, отнюдь не склонного к восторженным излияниям, написанная через неделю после выхода из каторжной тюрьмы - поистине знаменательна.

В 1786 году этот участок перешел дочери Якоби А.И. Анненковой, которую за огромное богатство звали «королевой Голконды». Именно здесь прошли детские и юношеские годы ее сына, декабриста и члена Южного общества Ивана Анненкова.

Быт семьи Анненковых описан в воспоминаниях жены декабриста француженки Полины Гебль.

Как читать фасады: шпаргалка по архитектурным элементам

После ареста декабриста она последовала за ним в ссылку. Условия были незавидными: даже на церемонию венчания Иван Анненков пришел под конвоем. Эта история вдохновила Александра Дюма на создание романа «Учитель фехтования». Не удивительно, что в России книгу запретили. Это только подстегивало интерес к ней.

Дом на Кузнецком мосту принадлежал Анненковым до 1837 года. Затем Михалковы купили его и превратили в доходное владение. В здании размещались рестораны, гостиницы и фотоателье.

После революции в помещении кондитерской «Трамбле» в доме Анненковых открылось кафе поэтов «Музыкальная табакерка». Там читали свои произведения Маяковский, Есенин, Шершеневич, Бурлюк. А в 1920 году в здании разместилась редакция «Большой советской энциклопедии».

Несмотря на официальный статус памятника архитектуры, при реконструкции в 1946 году дом Анненковых снесли. На его месте появился сквер, где 40 лет находилась летняя веранда кафе «Дружба».

В 2002 на углу с Петровкой появился офисно-торговый центр «Берлинский Дом». Архитектурные критики считают, что здание нарушает сложившийся масштаб застройки улицы и входит в десятку самых уродливых домов Москвы.

Анненковы в Нижнем Новгороде

{Очерк составлен С.Я. Гессеном и А.В. Предтеченским по рассказам Е.К. Гагариной, по документам семейного архива и по письмам декабристов к Анненковым (собрание Пушкинского Дома) .} Источник: Полина Анненкова. Воспоминания М.: Захаров, 2003. -- 384 с. -- (Серия "Биографии и мемуары"). OCR Ловецкая Т.Ю. Анненков не сразу решился покинуть Тобольск, когда манифест Александра II открыл декабристам путь в Европейскую Россию. К этому времени неподвижность Ивана Александровича приобрела гомерические размеры. Недаром воспитанник декабристов, тобольский семинарист М.С.Знаменский, вспоминал, что он даже салфетку за обедом брал "с таким ленивым видом, с каким я способен был брать только одного Цицерона". Декабрист Л.С. Бобрищев-Пушкин зло острил, что у Анненкова два часа уходит на то, чтобы пересесть с одного стула на другой. Такому человеку нелегко было пуститься зимою в далекий путь, и все нетерпение Прасковьи Егоровны, горевшей желанием скорее ехать в Россию, казалось, ни к чему не приводило. Так, в различных отсрочках, кончился 1856 год, а с наступлением следующего, 1857 г., Иван Александрович серьезно захворал, и самая жизнь его находилась в опасности. При таких условиях, вопрос об отъезде, конечно, снова откладывался на неопределенное время. Но и тогда, когда Анненков уже стал поправляться, он из-за слабости здоровья все еще не решался пускаться в далекий путь, Прасковья Егоровна нервничала и хандрила в Тобольске, дети -- Ольга и Иван, давно уже находившиеся в России, тосковали и не знали, чем объяснить эти промедления. А Анненков пребывал в мрачной нерешительности, вопреки настояниям друзей-декабристов, давно перебравшихся по ту сторону Урала и уговаривавших Ивана Александровича скорее следовать их примеру. "Я уверен, -- писал из Нижнего Новгорода Свистунов, -- что путешествие поправит вас вернее, нежели все лекарства, вместе взятые. Отправляйтесь в путь возможно скорее". С самого начала у Анненкова зародилась мысль о переезде в Нижний, где тогда губернаторствовал декабрист А.Н.Муравьев. В этом направлении и хлопотали его товарищи. Свистунов, собиравшийся перебираться из Нижнего в Калугу, заблаговременно заботился о подыскании для Анненковых помещения и завещал им все свое домашнее обзаведение. Он же, совместно с И.И. Пущиным и Е.И. Якушкиным, сыном декабриста, хлопотал о его служебном положении по возвращении в Россию. В ряду прочих забот Анненкова тревожила перспектива подвергнуться на родине новому мелочному надзору. Тревога эта была не безосновательна, а источники ее чрезвычайно любопытны для характеристики положения вообще амнистированных декабристов. 16 января 1857 г. из Н.Новгорода Свистунов писал Анненкову "по поводу известной вам бумаги, в которой говорилось о надзоре, коему министр Ланской, или, вернее, чиновник его канцелярии, хотел вас подвергнуть своим частным распоряжением. Сергей Петрович (Трубецкой) писал своей сестре Потемкиной, ссылаясь на русскую поговорку "где жалует царь, не разжалует псарь". Она говорила с Долгоруким, встреченным ею в салоне, который засвидетельствовал ей, что он не слышал ни о каком распоряжении касательно надзора за вами со стороны кого бы то ни было. Самое любопытное в этом то, что есть бумага одного из министров сибирским губернаторам, в которой требуется установить два разряда: один для амнистированных, другой для оставляемых под надзором. Виктор Антонович (Арцимович) направил здешнему губернатору чиновника, через которого он поручил ему установить надзор за Пущиным. Губернатор был чрезвычайно удивлен этим известием и обратился к министру за разъяснениями. Он считает, что это -- секретный надзор, и, стало быть, дело жандармерии, тогда как у него на это нет ни полномочий, ни средств". Вскоре после того вопрос о переводе Анненкова вполне оформился. 7 февраля Свистунов извещал Ивана Александровича, что от самого губернатора слышал о его переводе. После того потребовалось, однако, еще около полугода на то, чтобы объединенные усилия Прасковьи Егоровны и друзей-декабристов возымели действие. В июне Анненков был определен "на службу в Нижегородскую губернию с назначением состоять при начальнике губернии сверх штата", и в конце следующего месяца Анненковы выехали в Нижний. Прасковье Егоровне было под шестьдесят лет, когда она возвращалась в Россию. Отшумевшие грозы оставались далеко позади, и жизнь, входившая все более в обыденную колею, не требовала уже того колоссального напряжения всех душевных сил, как прежде. Она и сквозь тридцатилетнюю ссылку, вопреки всем невзгодам и болезням, казалось, пронесла в неприкосновенности свою поразительную жизнеспособность. Сибирские снега бессильны были затушить горевший в ней огонь, но самому огню этому теперь, на закате, оставалось освещать только семейный очаг. Анненковы навсегда обосновывались в Нижнем. Дом они снимали на Большой Печорке. Все пережитое по-новому воспитало их вкусы, ограничив потребности. Поэтому и обстановка у них была чрезвычайно скромная: в гостиной стоял диван, с боков по три кресла, вдоль стен -- стулья, и у самого окна -- кушетка, излюбленное место Прасковьи Егоровны. В семье господствовал строгий, раз навсегда заведенный порядок. Между тем как на женской половине царила безгранично Прасковья Егоровна, во всех остальных делах главенствующую роль играл Иван Александрович. И надо сказать, что в домашнем быту он был крайне деспотичен: весь дом жил, как того хотел Анненков. Для Прасковьи Егоровны, при ее французском воспитании, такое положение вещей казалось вполне естественным, и иной жизни она не мыслила. А властный характер Анненкова часто давал себя весьма основательно чувствовать всем членам семьи. Так, без его разрешения никто, ни даже жена, не имел права велеть заложить лошадей, и обыкновенно вынуждены бывали ходить пешком. Но когда в городе случалась ярмарка, то все городские магазины, исключая съестных, переводились туда. Попасть на ярмарку пешком, по дальности расстояния, бывало крайне затруднительно. В таких случаях надлежало за помощью обращаться к Прасковье Егоровне, которая, улучив у мужа счастливую минуту, получала требуемое разрешение. Из конюшни выводили по нескольку дней не запрягавшихся, оплывших жиром лошадей, которые необычайно быстро уставали и к возвращению домой буквально сплошь покрывались мылом. Иван Александрович стоял на крыльце и неизменно, при виде взмыленных лошадей, сердился на приехавших: "Опять загнали лошадей!" Заботливость его о лошадях простиралась до того, что он и для себя лично старался их не тревожить. "Дома я буду в субботу, -- пишет он жене во время одной из своих поездок, -- для меня не стоит беспокоить лошадей. Достаточно будет телеги для чемодана, а я приеду на извозчике". Семья поднималась и закусывала в девять часов утра, после чего Иван Александрович обыкновенно удалялся к себе в кабинет, или в "Дворянскую канцелярию", помещавшуюся дома, либо же ехал в земскую управу. Обед бывал в пять, и, в промежутке, по заведенному им порядку, не полагалось кушать. С трудом удалось О.И. Ивановой получить у матери разрешение на то, чтобы детям ее давали завтрак. Завтраки происходили, правда, в столовой, но за маленьким столиком, наспех, причем Прасковья Егоровна стояла неизменно в дверях, ведущих в комнаты Ивана Александровича, с таким расчетом, чтобы он никак не мог увидеть этого нарушения порядка. "Ну, кушайте же, кушайте же скорее, -- торопила Прасковья Егоровна, -- а то дедушка увидит!.." В пять часов вся семья собиралась к обеду, который продолжался часа два, ибо Анненков ел крайне медленно и много, и, несмотря, на то, что бывало по 6--5 блюд, он всегда брал вторую порцию, а пока он не кончал, конечно, не подавали следующего блюда. После обеда Иван Александрович на два часа укладывался спать, и тогда в доме воцарялась гробовая тишина, хотя он и спал богатырским сном, так что никакой шум не мог бы его потревожить. Вечером старики усаживались в гостиной, он на диване, она на кушетке, с шитьем либо вязаньем. Анненков сидел неизменно в одной позе, переложив ногу на ногу таким образом, что мог видеть свою подошву. По-видимому, это была еще тюремная привычка. По крайней мере, Прасковья Егоровна говорила, что так он сидел в крепости целыми часами. В руке у него была неизменная табакерка, и зачастую рука с понюшкой табаку долгое время оставалась висящей в воздухе. Так просиживали они до двух и до трех часов ночи, углубленные в свои мысли. Прасковья Егоровна и в старости была полною противоположностью мужу. Она никогда не оставалась без дела, и подвижность ее не знала границ. Хотя она так и не научилась хорошенько говорить по-русски и выражалась ужасно, но тем не менее отлично и весьма энергически объяснялась с прислугой. Конечно, не обходилось без курьезов. Так, как-то, ухаживая за цветами, которых было множество в первой комнате, она закричала лакею: "Скарей, ска-рей, принеси поганый стул!" -- "Какой поганый стул?" -- "Из кухня! Поганый стул!" Внучка догадалась, что это должно было обозначать табурет. При всем том, Прасковья Егоровна содержала хозяйство в образцовом порядке. Правда, жили Анненковы замкнуто. Но хотя они и не устраивали приемов, тем не менее вследствие высокого и влиятельного положения, которое занимал Иван Александрович в Нижнем, к ним целый день ездили. Он не всегда даже выходил, и всех принимала Прасковья Егоровна. Она постоянно носилась по дому, и часто Иван Александрович, сидя в кресле, кричал жене, бывшей где-нибудь наверху в мезонине: "Полина, дай мне носовой платок", хотя этот последний лежал в двух шагах от него. Центром забот Анненковых были дети. Заботы эти особенно обострились еще в Сибири, по мере того как сыновья стали подрастать, и приходилось думать об их дальнейшей судьбе. В 1849 г. старший сын Владимир окончил гимназию, и Иван Александрович стал хлопотать об устройстве его в университет. Усилия его не увенчались успехом, и талантливый и одаренный юноша вынужден был начинать службу в должности канцелярского писца. Но даже в те тяжелые времена его неоспоримые достоинства взяли верх над клеймом "сына государственного преступника", и впоследствии он достиг поста председателя окружного суда. Так же начинал карьеру и второй сын Анненковых -- Иван. Очень скоро, однако, он рассудил перейти в военную службу, где полагал найти больше возможностей выдвинуться, и завязалась новая длительная переписка. Только в конце декабря Анненков узнал, что "государь император по всеподданнейшему докладу просьбы губернского секретаря Анненкова (из бывших государственных преступников) высочайше повелеть соизволил: сына его, Ивана Анненкова, кончившего курс в тобольской гимназии, с правом на чин 14-го класса, определить согласно с его желанием в военную службу унтер-офицером без экзамена, на правах вольноопределяющегося I разряда". Этот Иван, Ванюша, не отличавшийся особенно положительным характером и пользовавшийся головокружительным успехом у женщин, служил предметом особых забот и беспокойств родителей. Должно, впрочем, оговорить, что Анненковы предоставляли сыновьям полнейшую свободу действий, и если случалось им воздействовать на детей, то делали они это совершенно нечувствительно для последних. Младший сын, Николай, умерший около 1873 г., много и подолгу хворал. Упоминание об его болезни встречается в письме Прасковьи Егоровны к мужу еще от 11 апреля 1859 г., причем она пользуется случайным поводом, чтобы преподать мужу маленький урок насчет его постоянных страхов: "Врача, лечившего сына, постиг удар, парализовавший все тело, что меня крайне огорчает. Это -- предупреждение тебе, милый друг: ты так боишься всякой потери крови, а между тем должен благодарить Бога, когда это случается". В 1862 г. Анненкову, после больших трудов, удалось устроить Николая в Пензу мировым посредником (как позднее и Ивана). По этому случаю он в письме к жене, от 7 сентября, разразился горькой филиппикой относительно непослушания сыновей: "Нет никакого сладу с детьми. Все хотят делать по-своему, всегда недовольны тем, что я для них делаю, а сами только глупости вытворяют". Смерть Николая явилась последним ударом, который суждено было пережить 73-летней Прасковье Егоровне. Она перенесла эту потерю со свойственным ей стоицизмом, но оправиться совсем уже не могла. Она перестала выезжать, и тогда тяжелая обязанность сопровождения на балы младшей, незамужней дочери Наталии пала на Ивана Александровича, который эту повинность выполнял с присущей ему аккуратностью и методичностью. Наталья, с детства проявлявшая признаки психического расстройства, болезненно боялась всего холодного до такой степени, что не касалась голой рукой дверной ручки. Поэтому Иван Александрович, за несколько времени до отъезда на бал, клал ее браслеты в карманы сюртука и методично прогуливался по комнатам в ожидании, пока они согреются. Так же методичен и исполнителен был он и в отношении всех принятых на себя обязанностей. А обязанностей этих было очень много. Кроме деятельного участия в осуществлении крестьянской реформы и занятий по должности уездного предводителя дворянства, много внимания приходилось уделять своим имениям, доставшимся ему в крайне запущенном состоянии, заложенными и перезаложенными в опекунском совете. Поэтому ему нередко случалось разъезжать по делам, и всякая такая поездка являлась для Ивана Александровича пыткой. Он собирался в путь по две недели, а то и долее. С чердака приносили чемодан, который целыми днями стоял раскрытым, покуда Прасковья Егоровна ходила за ним по пятам, настаивая на скорейшем отъезде. Как некогда, перед выездом из Сибири, он придумывал всевозможные оттяжки и отсрочки. Но и отправившись уже в путь, Анненков проявлял непреодолимую склонность к разным остановкам, хотя сам же и журил себя за это. Письма его к Прасковье Егоровне пестрят объяснениями и истолкованиями путевых задержек. Всякий раз случается, что "дорога ужасна", "снега выпало множество", "подвигаться можно только шагом" и т.д. Подобно многим возвращенным в Россию декабристам, Анненков принял горячее и деятельное участие в осуществлении крестьянской реформы. Впервые он столкнулся с вопросом об освобождении крестьян в 1858 году, когда был назначен членом от правительства в Комитете по улучшению быта помещичьих крестьян. Позднее он состоял членом Нижегородского губернского присутствия, причем в этой должности имел ближайшее отношение к разработке реформы 1861 года. Наконец, уже после реформы, Анненков занял должность председателя Нижегородского съезда мировых посредников. На этом поприще он заслужил большую популярность среди передовых слоев нижегородского общества, видевших в нем одного из наиболее гуманных и убежденных деятелей крестьянской реформы. Так протекали последние годы старика-декабриста и его жены, даже на закате своем не раз заволакивавшиеся тревожными тучами. В 1860 году Анненков ездил на четыре месяца за границу. Вслед за тем, в 1861 году, съездила на родину и Прасковья Егоровна. Об этой поездке ее, к сожалению, не сохранилось никаких следов, исключая случайного упоминания в черновой рукописи воспоминаний. Вероятно, она и недолго отсутствовала, потому что Анненков, положительно, не мог жить без нее. "Ты не можешь себе представить, как мне тяжело без тебя", -- жаловался он ей в 1862 году из Пензы. Прасковья Егоровна в семейном кругу любила подтрунивать добродушно над этой внешней несамостоятельностью и медлительностью мужа. В отсутствие его она часто вспоминала случай из молодости Анненкова, когда он запаздывал на развод и, чтобы избежать штрафу, усадил солдат на извозчиков и таким образом прибыл вовремя к месту назначения. Рассказывала она и другой случай, относящийся уже ко времени их пребывания в Нижнем. В проезд великой княгини, будущей императрицы Марии Федоровны Анненков должен был иметь аудиенцию, на которую отправлялся с младшей дочерью. Однако они так долго собирались и одевались, что подъехали к Кремлю, когда уже все кареты отъезжали оттуда. Переждав, пока кончился разъезд, Анненков тем не менее проехал в Кремль и просил доложить о себе. Аудиенция была ему дана. Прасковья Егоровна, видевшая в окно разъезд, встретила мужа упреками: "Ну, ты, конечно, опоздал!" Анненков, со свойственной ему невозмутимостью, отвечал: "Нисколько. Нас приняли отдельно". Смерть Прасковьи Егоровны наступила внезапно. Утром 14 сентября 1876 года ее нашли в постели уже похолодевшей. В это же утро кончилась, по существу, жизнь и Ивана Александровича -- жить без нее он не смог, душевная болезнь его быстро прогрессировала, и через год с лишним, 27 января 1878 года, его не стало. "После смерти И.А. Анненкова, -- писал в некрологе декабрист Розен, -- осталось в живых восемь из так называемых декабристов". Круг первых русских революционеров, редея, смыкался все уже...

Практически каждый севастополец удивится и не поверит, если ему сказать о том, что первый российский «неебоскреб» был построен именно в нашем городе.

Небоскреб по меркам 1902 года...7-ми этажный)) Так называемый «Дом Аненкова» (по фамилии известного мецената Я. Я. Аненкова) стал еще и первым железобетонным зданием в городе. А то, что это здание - современный ГУМ, который в наше время не достигает и семи этажей, тем более догадаться трудно. Предлагаю вам прочитать пост, о том какую прекрасную гостиницу для рабочих сделали в своео время. Хоть когда-то крымский сервис был на высоте.

Немного об идеи создания Дома

В то время, в южных губерниях с апреля по ноябрь ежегодно складывалась весьма непростая обстановка, связанная с наплывом огромного числа сезонных рабочих, приезжавших на заработки с Севера. Строители, сельскохозяйственные рабочие, грузчики, плотники, мелкие ремесленники и прочий обездоленный люд сколачивал артели для совместной работы, и снимал общую «артельную» квартиру для проживания. Кому не хватало средств, ютились по грязным ночлежкам, или не менее грязным частным квартирам в диких, антисанитарных условиях и тесноте, что являлось одной из основных причин многочисленных вспышек эпидемий. Чуть ли не каждый год в Крыму и Севастополе свирепствовали холера, тиф, и другие заразные болезни.

Для создания недорогой артельной гостиницы на 500-800 человек, генерал-майор Аненков выкупил небольшой участок земли на Базарной улице (сейчас ул. Маяковского), напротив рынка (который сейчас перенесен немного дальше). Семиэтажное здание было построено в стиле модерн и повторило в плане острый угол пересечения улиц, на которых оно расположено. Крутое падение рельефа в сторону набережной позволяло создать в крыле дома, выходящего на эту улицу, дополнительный цокольный этаж.

"Рай для бедноты"

В доме имелись водопровод, центральное отопление, своя электростанция, три лифта. В цокольном этаже кроме электростанции, находился огромный ледник для склада. В нижнем этаже и во дворе располагались лавки по системе пассажа со сквозными проходами: вместо дверей они закрывались железными шторами. На втором этаже расположился трактир.

Для артельных квартир предназначались третий и четвертый этажи. Владелец дома нашел для себя выгодным за ту же цену, которую артельщики выплачивали владельцам ночлежек (10 копеек в сутки или 3 рубля в месяц с человека), предоставить каждому жильцу отдельную койку, дважды в день чай с сахаром (без талонов) и бесплатную стирку белья. Приглашенный Анненковым врач бесплатно лечил заболевших в течение трех дней, а юрисконсульт, также бесплатно, оказывал артельщикам юридические услуги. Искусственная вентиляция и кухня с чрезвычайно дешевым для города двухразовым питанием дополняли этот «рай». В случае же появления заразных заболеваний каждое помещение могло быть автономно дезинфицировано горячим паром.

Остальные этажи, во избежание банкротства собственника, сдавались в наем предприятиям. Так в здании расположились: паровые пекарни, колбасная и макаронная фабрики. Для поддержания гигены постояльцев имелась баня.

Дом недолго был в собственности Анненкова, и перешел к другому владельцу - А. А. Чумакову, который устроил в нем народный театр - «Зал развлечений». Здесь любой желающий мог лицезреть балет, танцы, комические пантомимы, выступления акробатов и куплетистов.

Даже крыша зания была своеобразной достопримечательностью: на ее углу была возведена башня оригинальной конструкции, для которой в Париже изготовили не менее оригинальные часы. Огромный циферблат помещался над выемкой, в которой стояла фигура Ивана Сусанина. В 12 часов Сусанин появлялся перед публикой и раскланивался, а часы играли народный гимн - для этого предусматривался специальный орган.

Также на плоской асфальтированной крыше хотели разбить сад, для того чтобы постояльцы и местные жители могли там гулять и загорать.

Как "небоскреб" потерял свои этажи?!

В 1920 году здание пострадало от многочисленных пожаров и до начала 1933 года простояло заброшенным, зияя дырами. 30 января 1933 года местная газета «Маяк Коммуны» сообщила: «Президиум Горсовета принял решение в кратчайший срок восстановить семиэтажный дом, бывший Анненкова, на базаре, превратив его в дом промышленности и кооперации». В результате архитектурные формы модерна сменил конструктивизм: овальным оконным проемам были приданы прямоугольные очертания, с крыши здания снята балюстрада.

Во время Великой Отечественной войны Дом Анненкова сильно пострадал. Верхние этажи не подлежали ремонту и их решили снести. Здание осталось четырехэтажным, пятый - цокольный. Цоколь украсили рустом, окна первого и второго этажей оставили прямоугольными, а оконные проемы третьего перекрыты арками, на крышу вернули балюстраду, фасад украсили лепниной и резными карнизами.